В свои разрушенные тела вернитесь. Страница 5

— Но где же, по-вашему, мы находимся?

— Откуда мне знать. — Монат сделал жест в сторону солнца. — Сейчас оно поднимается, затем будет опускаться, и наступит ночь. Я думаю, что не мешало бы приготовиться к наступлению ночи. И… к другим событиям. Сейчас тепло, и становится еще теплее, но ночью, возможно, будет холодно, а кроме того, может пойти дождь. Поэтому неплохо было бы соорудить какое-нибудь убежище. И следует также подумать о еде. Хотя почему-то мне кажется, что вот эта штуковина, — он указал на цилиндр, — накормит нас.

— Почему вы так думаете?

— Я заглянул внутрь. Там есть тарелки и чашки, сейчас, правда, пустые, но очевидно, что они созданы для того, чтобы наполняться едой.

Ощущение нереальности, преследовавшее Бартона, несколько ослабло. Это существо — таукитянин — рассуждает столь прагматично, столь осмысленно, что смогло послужить тем якорем, к которому Бартон сумел подцепить свои чувства, прежде чем их унесло от него прочь. И несмотря на некоторое отвращение, которое вызывала внешность этого создания, от него исходили дружелюбие и искренность, а это согревало душу Бартона. Более того, любое существо, представляющее цивилизацию, способную преодолеть многие миллионы миль межзвездного пространства, должно обладать очень ценными знаниями и способностями.

От толпы стали понемногу отделяться другие люди. Группа из десяти мужчин и женщин медленно приближалась к ним. Некоторые разговаривали, другие молча брели, широко раскрыв глаза. Не похоже было, чтобы на уме у них была какая-нибудь определенная цель. Их просто несло, будто облако, подгоняемое ветром. Очутившись рядом с Бартоном и Монатом, они остановились.

Мужчина, находившийся в хвосте группы, заставил Бартона особенно внимательно присмотреться к нему. Монат, конечно же, человеком не был, зато этот парень был чем-то вроде прачеловека. Он был пяти футов роста, приземист и очень мускулист. Голова его свешивалась вперед на очень могучей склоненной шее. Низкий, скошенный лоб; узкий, продолговатый череп. За огромными мохнатыми веками прятались темно-коричневые глаза. Нос представлял собой комок плоти, окружающей ноздри. Выпирающие челюсти выворачивали наружу тонкие губы. Когда-то на нем было, наверное, столько же волос, как и на любой обезьяне, но сейчас, как и все, он был лишен волосяного покрова. Казалось, что его огромные руки могут выжать воду даже из камня — настолько впечатляюще выглядела его несокрушимая мощь.

Он непрерывно оглядывался, как будто опасался, что кто-то может наброситься на него сзади. Люди отходили от него, как только он к ним приближался.

Однако к нему все же подошел какой-то мужчина и заговорил по-английски. Было вполне очевидно, что мужчина и не лелеял мысли о том, что будет понят. Тут, очевидно, подумал Бартон, главное — дружеская интонация голоса. Тем не менее, неандерталец продолжал нервничать.

Подошедший был мускулистым юношей шести с лишним футов роста. Обращенное к Бартону, лицо его казалось красивым. В профиль же оно было до смешного плоским. Глаза незнакомца были зелеными.

Юноша вновь заговорил. Услышав новые слова, недочеловек подскочил. Он посмотрел на говорившего из-под низких выдающихся вперед надбровий, улыбнулся, обнажив огромные желтые зубы, и заговорил на незнакомом Бартону языке. Недочеловек показал на себя и произнес что-то вроде «Каззинтунтруалбемз». Позднее Бартон узнал, что это было его имя и что оно означало: «Человек, который убил длиннозубого».

Среди подошедших было пять мужчин и четыре женщины. Двое мужчин были знакомы друг с другом еще при жизни на Земле и один из них был женат на одной из присутствующих здесь женщин. Все они были итальянцами либо словенцами, жившими в Триесте где-то на рубеже девяностых годов девятнадцатого столетия.

— Эй вы, — обратился Бартон к юноше, единственному из мужчин говорившему по-английски. — Подойдите сюда. Как вас зовут?

Юноша нерешительно приблизился к нему и произнес с ярко выраженным акцентом, характерным для жителей среднезападных штатов:

— Вы англичанин, не так ли?

Бартон протянул руку.

— Да-а-а. Меня зовут Бартон.

Парень поднял лишенные волос брови.

— Бартон? — Он наклонился вперед и уставился в лицо Бартону. — Трудно сказать… Не может этого быть… — Затем он выпрямился. — Меня зовут Питер Фригейт, Ф-р-и-г-е-й-т!! — Он оглянулся, а затем еще более натянуто произнес: — Очень трудно сказать что-либо определенное. Все так потрясены, вы же видите. У меня такое ощущение, будто я распался на отдельные части. Но… мы вот здесь… снова живы… снова молоды… и не в аду… во всяком случае, пока. Я родился в 1916 году, а умер в 2008… все из-за того, что натворил этот проклятый пришелец… Я не виню в этом лично его… он только защищал себя, вы же знаете.

Голос Фригейта перешел в шепот. Он невольно улыбнулся Монату.

— Вы знакомы с этим существом? — спросил Бартон, указывая на Моната.

— Не совсем, — немного помявшись, ответил Фригейт. — Я видел его по телевидению и достаточно хорошо знаю его историю.

Он протянул руку так, будто ожидал, что она будет отвергнута. Монат улыбнулся, и они пожали друг другу руки.

— Мне кажется, было бы совсем неплохо держаться всем вместе. Нам, возможно, придется защищаться.

— Зачем? — спросил Бартон, хотя причина ему была совершенно ясна.

— Вы же знаете, какими низкими могут быть люди в своем большинстве, — сказал Фригейт. — Как только они освоятся с тем, что воскрешены, тут же начнется борьба за женщин, еду и вообще за все, что кому-нибудь захочется. И я полагаю, что нам следовало бы подружиться с этим то ли неандертальцем, то ли другим нашим предком, как бы его не называли. В любом случае, он будет незаменим в драке.

Казз, так его стали называть в последствии, казалось, так и рвался в группу. Однако он всегда настораживался, как только кто-либо оказывался слишком близко к нему.

Мимо брела женщина, непрестанно бормоча себе под нос по-немецки:

— Боже мой! Что я такое сделала, что Ты обиделся?

Какой-то мужчина, размахивая кулаками, кричал по-еврейски:

— Борода! Моя борода!

Другой человек орал на сербском, показывая на свои половые органы:

— Меня сделали евреем! Евреем! Только представьте себе! Нет, этого нельзя вынести!

Бартон ухмыльнулся и произнес:

— Этому человеку и в голову не приходит, что, может быть, его сделали магометанином или австралийским аборигеном, а то и древним египтянином! Ведь все эти народы тоже практиковали обрезание.

— А что он говорит? — поинтересовался Фригейт.

Бартон перевел, и молодой человек рассмеялся.

Какая-то женщина пробежала мимо них. Она трогательно пыталась прикрыть руками грудь и лобок, шепча при этом:

— Что они могут подумать. О Боже! Что они подумают.

Мимо прошли мужчина и женщина. Они разговаривали по-итальянски так громко, словно их разделяла широкая автострада.

— Не может быть, чтобы мы находились на небе… Я знаю, о Боже мой, я знаю! Я видела здесь Джузеппе Замеини, а ты знаешь, какой он порочный человек… Он должен был гореть в адском пламени! Я знаю… знаю. Он обкрадывал казну, был завсегдатаем всех борделей, часто напивался до смерти… а теперь он здесь… Здесь!.. Я знаю… я знаю…

Другая женщина бежала, выкрикивая по-немецки:

— Папа! Папа! Где ты? Это же твоя дорогая Хильда!

Какой-то мужчина сердито смотрел на них, не переставая повторять по-венгерски:

— Я ничуть не хуже других и даже, наверное, лучше многих. И за что же, о Господи, ты поместил меня вместе с ними в ад?

Какая-то женщина кричала, причитая:

— Я потратила всю свою жизнь, всю свою жизнь. Я делала ради них, что угодно, и вот теперь…

Один мужчина, размахивая перед собой металлическим цилиндром, как кадилом, призывал:

— Идите за мной в горы! За мной! Мне открылась истина, люди добрые! За мной! Мы будем в безопасности там, как у Бога за пазухой! Не верьте — все это обман зрения! За мной! Я открою ваши глаза!

Другие несли всякую чушь или молчали, плотно сцепив губы, как будто опасаясь выпустить наружу то, что кипело у них внутри.